Побег в Тоскану [litres] - Кэт Деверо

Загадочная леди в шляпке и солнечных очках, элегантно печальная среди могил. О! – Он останавливается рядом со мной, разглядывая могилу и цветы. – Красивая эпитафия.

– А откуда это? Знаешь?

– Кажется, из Евангелия от… Иоанна? Да, Иоанна. Мама моя очень набожный человек, – объясняет он. – В детстве я бы тебе и главу, и стих назвал, а сейчас почти все перезабыл.

– Акилле как-то не произвел на меня впечатления верующего человека. А вот его родители, может, и верили. – Я перечитываю эпитафию, и слова вдруг проникают прямо в душу.

– Может быть, – соглашается Марко. – Но это же общая для всех надежда? Они потеряли сына и хотели воссоединиться с ним. Вот и все.

– Может быть.

Слезы подступают к глазам, и запруду прорывает. Я хватаю бумажную салфетку.

– Тори, мне очень жаль, – говорит Марко, но от этого лишь становится хуже.

– Черт, почему слезы все льются и льются? Извини, мне правда стыдно, я просто плачу, плачу – и конца этому нет.

– Возможно, именно это тебе и нужно, – мягко произносит Марко. – Возможно, тебе надо выплакать какие-то чувства.

– Но я не хочу, – всхлипываю я. – Мне от этого больно, и я не хочу. Я хочу, чтобы это прекратилось.

– А если я тебя обниму? Поможет?

Я киваю, и Марко раскрывает объятия. Я благодарно прислоняюсь к нему и реву ему в плечо – громко, с соплями, самым недостойным образом.

– Извини, – мямлю я, когда слезы немного утихают. – Ужасно стыдно.

– Нет, Тори, тебе нечего стыдиться. – Теперь Марко гладит меня по спине, его ладонь двигается по кругу – твердо, медленно, утешительно. – Послушай, если ты собираешься жить в Италии, то, возможно – возможно, – ты научишься выражать свои чувства на глазах у других. Никто тебя не осудит. Никто.

– Ага, конечно.

– Нет, правда. Да, сейчас мы одни. Но если бы даже здесь был кто-то еще, неужели ему или ей было бы дело до той единственной минуты, когда ты решилась дать волю чувствам? Ты в Италии, на кладбище, стоишь над могилой романтического героя, погибшего трагической, страшной смертью. Ценой своей жизни спасшего ребенка, если тебе нужно, чтобы я подбавил эмоций. Твоя бабушка любила этого мужчину – и потеряла его, и в конце концов вышла замуж за англичанина из высшего общества, и родила твою маму, которая, если честно, по твоим рассказам производит впечатление жуткого человека. Если бы ты не плакала, я бы усомнился, есть ли у тебя вообще душа.

– Ха.

Ресницы у меня склеиваются, панама свалилась, а про то, как выглядит мой нос, даже думать страшно. Но Марко обнимает меня, и я слушаю стук его сердца. Сильные размеренные удары убаюкивают, и я закрываю глаза.

– Ну как? Полегчало? – спрашивает Марко через некоторое время.

– Меня как будто промыли струей под напором. Как в мойке.

– Ну и хорошо. Наверное, именно это тебе и было нужно.

– Наверное, – соглашаюсь я.

– Точно.

Марко целует меня в лоб. Я думаю, что сейчас он расцепит руки, но он все не отпускает меня, а я – я не хочу, чтобы он меня отпустил. Мне хочется, чтобы он и дальше обнимал меня. Мне так хорошо, что я чуть не начинаю плакать снова.

– Давай-ка уйдем с солнца, – шепчет Марко.

– Давай.

Я отступаю, выскользнув из его объятий, и подбираю панаму, валяющуюся у моих ног. Тело чувствует себя живым, разгоряченным и полным предвкушения, совершенно неуместного на кладбище среди бела дня. Я приглаживаю волосы и медленно вдыхаю раз, другой, пытаясь унять несущееся вскачь сердце.

– До свидания. – Я кладу руку на пожелтевший от солнца мрамор. – Я скоро вернусь.

Краем глаза я улавливаю какое-то движение. В нескольких футах от нас стоит и смотрит на меня какая-то женщина – не женщина, а иссохший воробей. На локте у нее висит большая холщовая хозяйственная сумка. В другой руке букет красных роз.

Вздрогнув, я отдергиваю руку и выпрямляюсь, мне кажется, что я посягнула на чужое.

– Mi scusi.

Женщина словно очнулась и трясет головой:

– Нет-нет, это вы меня извините. Я не хотела вам помешать.

– Все нормально, правда. Мы уже уходим.

– Ну, если вам и правда пора… – Она встревоженно рассматривает меня. – Вы очень добры, – прибавляет она.

– Ну что вы, – говорю я. – Buona giornata.

– Buona giornata.

Она бережно кладет розы на землю и расстегивает сумку. Я поворачиваюсь и быстро шагаю к воротам, Марко идет за мной. Обернувшись через плечо, я вижу, что старушка опустилась на колени и обрезает засохшие цветы. Мне хочется побежать назад, к ней, спросить, кем она приходилась Акилле, кем он был для нее. Но она так глубоко погрузилась в свое занятие, что я не решаюсь мешать ей.

Марко кладет руку мне на плечо и тихо говорит:

– Ты еще приедешь сюда. И тогда наверняка узнаешь больше.

Я умираю от любопытства, но понимаю, что он прав. Должен же хоть кто-нибудь в Ромитуццо знать о женщине, которая ухаживает за могилой Акилле Инфуриати. Я придумаю, как заговорить с ней. Заговорить так, чтобы не помешать ее личному ритуалу.

– Знаю. – Я заставляю себя отвернуться.

Мы выходим на маленькую парковку перед кладбищем. Пузатый дядька в бейсболке курит и скролит что-то в телефоне, привалившись к немолодому «фиату». Когда мы проходим мимо, он поднимает глаза и пялится на меня.

– Buongiorno, – с нажимом говорит Марко. Мужчина, невнятно буркнув buongiorno, снова утыкается в телефон, а Марко ворчит: – Скотина.

Кроме «фиата», на парковке стоит лишь одна машина – длинная, экстравагантная, ярко-красная штуковина с низкой посадкой. Марко достает из кармана ключи и улыбается мне, бренча связкой.

– Вау, – говорю я. – Твоя?

Он кивает:

– «Комакки Скорпион» шестьдесят четвертого года. Это за ней я ездил в Кастельмедичи.

– Автоманьяк!

– Как ты догадалась? – Марко распахивает передо мной пассажирскую дверцу: – Prego.

– Grazie. – Я опускаюсь на сиденье, втягиваю ноги, скрестив лодыжки, как учила бабушка, – и чуть не задыхаюсь от жары, стоящей в салоне. – Да тут как в аду, – охаю я.

– Извини. До ближайшей тени несколько километров. – Марко проскальзывает за руль, опускает стекло и закатывает рукава. Рубашка – там, где я ее обрыдала, – мокрая и измятая; хорошо, что я сегодня поленилась красить глаза. – Куда тебя отвезти?

– Меня… – В голове ни одной мысли. – А тебе куда надо?

– Никуда. Куда-нибудь, мне все равно, далеко мы поедем или нет. Надо выгулять машину. Хочешь, поищем где пообедать?

– Пожалуй.

Очки, все в пятнах от высохших слез, начинают мне мешать. Я пытаюсь протереть их о кофточку, но только размазываю соль еще хуже. Сдаюсь и сую очки в сумку.

– Сильно голодная? Или сначала покатаемся? Можем